Мой Добpушин

Е.В. Падучева

 

Роланда Львовича Добрушина мне показали в 1957 году на знаменитом семинаре по математической лингвистике под руководством Вяч.Вс. Иванова и В.А. Успенского. Это была счастливая пора великих ожиданий. В том числе и для лингвистов. Математика почиталась как царица наук. Казалось, что стоит только овладеть теорией вероятностей или математической логикой, и от обветшалой, неформальной традиционной лингвистики не останется и следа, а все будет точно, однозначно и научно. Добрушина привлекли к участию в семинаре как специалиста по теории информации, но он приходил, по-моему, всего один-два раза – думаю, это была не его стихия.

Настоящим открытием Добрушина стал для меня поход на Тянь-Шань 1963-го года, с математиками – кроме Добрушина и его жены Лоры Филипповой, там были Дима Арнольд, Боб Минлос, Людвиг Фаддеев, Миша Лидов, Володя Тихомиров, Саша Крылов, Таня Коровина и, конечно, Никита Введенская – замечательные люди, многие из них стали моими друзьями на всю жизнь.

Добрушин был, разумеется, одна из самых колоритных фигур. Шел он по любым горным тропам, неважно, каменистым или снежным, всегда вразвалку, в ботинках с незавязанными шнурками, глядя не под ноги, а куда-то вверх, и каждую ногу ставил каждый раз по-разному, раздумчиво. Но никогда не падал. Падал Людвиг, статный, подтянутый, атлетически сложенный, – один раз он чуть не скатился по очень длинному снежному склону (было страшно, но все кончилось благополучно), а второй раз, уже в Намангане, упал в арык. Добрушин сказал Людвигу: "Странно, почему это не я падаю, а ты – ведь у тебя прекрасная координация движений!" Это было не зубоскальство, а чистое научное любопытство.

Действительно, понять, почему Добрушин не падал, было нельзя. Помню, как мы в первый раз приехали большой компанией в Домбай, в горнолыжный лагерь. Еще не было никаких подъемников. Каким-то образом мы все-таки оказались на вершине горы, и пока инструктор объяснял, как надо делать повороты, перенося всю тяжесть тела то на одну лыжу, то на другую, Добрушин, всей тяжестью своего тела, стронулся с места и на глазах у остолбеневшей публики, все больше разгоняясь, на страшной скорости доехал до самого низу, ничего не сломав, никого не задев, целый и невредимый, вопреки всем законам лыжной науки.

Один раз он все-таки упал в горах, и серьезно, но это было без меня.

В 1964 году я защищала кандидатскую диссертацию по математической лингвистике и Добрушин был у меня оппонентом. Точнее сказать, без него не было бы никакой защиты: я была одухотворена идеей чистого служения науке, не омраченного официальными процедурами такого рода как защита диссертации; но как-то раз, в совершенно неформальной обстановке, Добрушин сказал мне, что мне пора защищаться и что он готов быть моим оппонентом. Высказывание было столь авторитетное, что пришлось отказаться от идеи бескорыстного служения.

Но когда решение было принято, надо было, рано или поздно, получить от Добрушина отзыв, и я поехала в Коньково-Деревлево, в только что построенный дом, в который еще не провели воду (поэтому где-то около часу ночи ходили с огромным кувшином на колодец за водой: выяснилось, что Добрушин ночью должен пить воду; сейчас я думаю, что могла бы расценить это как странность, но тогда приняла как должное: как все, что делал Добрушин, это было совершенно естественно).

Диссертация моя была на тему о том, что сложное предложение в русском языке строится так же, как формула в исчислении высказываний, и у меня была порождающая грамматика, которая строила бесконечно длинные структуры типа: "Если из того, что..., следует, что либо..., либо то, что..., эквивалентно тому, что...", и так далее. Добрушин нашел работу занимательной с совершенно неожиданной для меня стороны, сказав: "Когда я пишу, у меня получаются точно такие же монстры".

Отзыв (написанный на страничке из школьной тетрадки) получился довольно оригинальный – к моему ужасу, основной тезис Добрушина был в том, что эксперимент (а он дался мне с величайшим трудом – попробуй, найди в 1964-м году доступ к ЭВМ!) не подтверждает теорию – и в принципе не может ее подтвердить. Но защита была веселая, и крамола про отрыв теории от практики прошла незамеченной.

Меня всегда поражала в Добрушине способность сразу проникать в суть вещей, не задерживаясь на внешнем. Как-то раз я в начале весны вернулась из поездки на юг, которую я по каким-то причинам не хотела афишировать, и увидела, что по улице навстречу мне идет Добрушин. Все время, пока мы сближались, я лихорадочно думала, как мне ему ответить на вопрос (на который приходилось отвечать при каждой встрече – жизнь была так разлинована-размечена и у всех одинакова, что каждое отступление бросалось в глаза), где я так загорела. Мы обсудили что-то важное, а на мой загар Добрушин не обратил никакого внимания – не заметил. Тогда я сказала себе Ecce homo!

Этой же склонностью отличать важное от неважного я объяснила его критическое замечание в адрес кого-то из знакомых мужчин, который отрастил бороду. Видимо, ему казалось недостойным желание человека привлечь к себе внимание чем-то внешним, неважным. Сам он никогда не делал ничего во имя видимости, чтобы показаться людям не таким, как он есть. Поэтому его поведение, каким бы оно ни было экстравагантным, всегда было абсолютно естественным: как он делает, так и надо. Классический рассказ на эту тему – про Нину Баландину и шарф. Дело было зимой в "Алибеке". Когда мы, большой компанией, вернулись с прогулки, выяснилось, что Добрушин потерял шарф. "Как потерял ?", – сказала Нина Баландина, – "Он же видел, как шарф упал на снег, и сам ходил по нему ногами. Я тоже это видела, но думала, что так и надо".

На примере Добрушина у нас в семье было выведено определение того, что такое умный человек – это тот, кто умеет предсказывать будущее. Осталось несколько важнейших идей-предсказаний, когда-то услышанных мною от Добрушина, которые в свое время казались совершенно неправдоподобными, а потом в точности сбылись.

Одно из предсказаний – о том, что национальный вопрос станет главной проблемой жизни. Это было время – конец 60-х годов, – когда ни про какой национальный вопрос, кроме еврейского, никто вообще не знал. А речь шла о том, что некий молодой человек, русский, живший в Узбекистане, аспирант Яши Синая (или самого Добрушина ?) покончил с собой. Добрушин сказал, что в Узбекистане очень сильны антирусские настроения и что это самоубийство – на национальной почве. Объяснение мне тогда показалось невероятным – ну какая там национальная почва в Узбекистане, где прошло мое военное детство: отношения между узбеками и русскими всегда были "братские", это же не Прибалтика какая-нибудь. А лет через 10-15 вдруг пошли плотно друг за другом и вперемешку Ирландия, Ферганская долина, курды, Чечня, Босния, Косово, и так далее! Слова Добрушина так ужасно сбылись.

Другое предсказание Добрушина, которое, когда оно было сделано, казалось неправдоподобным – о том, что наступит конец советской власти. На вопрос "А что же будет?" Добрушин, в конце 80-х, ответил (с таким очень характерным жестом – выставив голову и вытянув шею вперед, как бы стесняясь своего умственного превосходства): "Будет очень плохой капитализм". Это поразительное пророчество – еще неизвестно, есть ли капитализм, но что очень плохой – это точно.

И еще одна тема, возникавшая в разговоре с Добрушиным, – почему в "нашей стране" (название жутко советское – американцы про себя говорят "in this country", а попробовал бы из нас кто-нибудь сказать "в этой стране"! Но иначе никак не назовешь: сейчас не Эсэсэсэр, а тогда не была Россия) такая хорошая наука. Добрушин сказал, что "у нас", т.е. при советской власти, все другие области, которые давали бы возможность человеку реализовать себя, закрыты – невозможна политическая карьера, исключен бизнес, нельзя быть путешественником, и т.д. Человек идет в науку не обязательно потому, что у него склонность именно к науке, а просто потому, что он имеет запас ума и энергии, ищет разумного применения. Все это оказалось еще как верно. Свобода обернулась для науки в России катастрофой. Расширились возможности выбора жизненной карьеры. Свобода передвижения привела к тому, что будущий великий русский ученый превращается в американского профессора средней руки с хорошей зарплатой, обеспеченной старостью – но без среды и, главное, без ореола, который создавался только "у нас".

Всякая идея рождается парадоксом и умирает тривиальностью. Идеи, которые возникали в разговорах с Добрушиным, до сих пор еще не умерли, а живут и гложут душу.

Одна из знаменитых формул то ли Добрушина, то ли про Добрушина: хороший начальник – это тот, кто умеет принимать необоснованные решения. Добрушин, действительно, был отличным начальником для своей лаборатории в ИППИ, причем, как казалось со стороны, необременительно для себя самого.

Добрушин всегда производил на меня впечатление единственного в своем роде человека, который уже выполнил свой долг перед жизнью и самим собой, и теперь может никуда не спешить, ни во имя чего не напрягаться – жить в свое удовольствие. В нем странным образом сочетались и чередовались крайнее любопытство к происходящему в какие-то исключительные моменты, с привычно скучающим выражением лица и даже всей фигуры – в обычное время. Глядя на него, можно было подумать, что, как правило, то, что происходит у него перед глазами, ему заранее известно, и потому неинтересно.

Я знала, что он великий математик. Но в том "математическом контексте", в котором мне случалось его видеть, мне казалось, он скучал. Много раз я видела его сидящим на докладах зимней (горнолыжной) школы, который ИППИ в лице Л.А.Бассалыго организовывал на курортах Грузии, Армении или Казахстана. После первой минуты-двух Добрушин обычно уже не слушал докладчика, но зато с видимым любопытством рассматривал плакаты о правилах спасения утопающих на водах или схемы эвакуации помещения в случае пожара – что-нибудь такое обязательно было развешано на стенах в красном уголке того санатория или гостиницы, где размещались участники школы. Я бы так и осталась в убеждении, что Добрушину свойственно воспринимать науку со скучающим видом – если бы не один случай.

Однажды (это было уже совсем недавно, в 90-е годы) я пришла к Добрушину в ИППИ по делу (за "бумагой", – подписать какой-то документ) и, заглянув в комнату, где размещается его Лаборатория, увидела такую сцену. У доски стояли Добрушин и некий молодой человек, возможно, его аспирант. Добрушин время от времени не глядя тыкал мелом во что-то на доске и вдохновенно говорил. Смотрел он на аспиранта. Его глаза сияли – он был прекрасен. Было такое впечатление, что из аспиранта тоже высекаются искры. Я застыла в дверях и глазам своим не могла поверить, что это тот самый привычно скучающий Добрушин. Мне говорили, что постоянный эпитет для Добрушина-студента на мехмате – молодой волк. Вот такого я вдруг увидела своими глазами.

Добрушина любили женщины. Так получилось, что я видела Добрушина всегда среди других людей. Но на любом фоне он всегда выделялся, и это было заметно всем. Как-то зимой мы возвращались из загорода в Москву и шли, разговаривая, по обледенелой платформе в ожидании электрички широкой шеренгой – человек пять. Добрушин с задранной головой, на носу очки. Ясно, что он выделялся на нашем фоне – он вообще выделялся на любом фоне. И оказался завидной мишенью для шедших навстречу хулиганов, которые из всех нас именно его безошибочно выделили как оптимальную жертву. Они начали с того, что легким ударом сбили с него очки, и пока он беспомощно хлопал глазами, а хулиганы выбирали продолжение своего маневра, Галя Корпелевич одним рывком встала перед Добрушиным, загородив его собой от этой жуткой оравы. Они ее оттолкнули – так, что она упала навзничь на платформу, и, удовлетворенные, ушли, прежде чем мы, остальные, успели опомниться.

Одна из идей Добрушина: для того, чтобы достигать социальных целей, необходимо считать для себя допустимой определенную меру конформизма. Я помню, сколько страстей вызывал этот его тезис, но сейчас я ловлю себя на том, что если ориентироваться на современного человека того возраста, в котором были мы, когда все это происходило, то большая часть этих проблем и положений уже не имеет никакого смысла. Дело в том, что ушел не только человек, который так многообразно отразился в нас; ушла и та эпоха, которая отразилась в нем. Многие ценности обесценились; ушли условия, которые требовали от человека каких-то свойств, и теперь эти свойства, даже если бы они были в человеке, остались бы невостребованными.

На наших глазах меняются формы общения людей. Ведь сама дружба нашей "лингвистической" семьи с математиками – и с Добрушиным в частности – родилась вовсе не на почве альянса математики с лингвистикой. Дело было так. Университет отправлял студентов, в приказном порядке, на лето в колхоз – помогать колхозникам убирать урожай. Можайский район был у Университета "подшефным", и случайно филологический факультет и мехмат оказались в соседних деревнях. Игорь Мельчук по вечерам водил трех девиц, в том числе меня, к математикам петь песни. Колхоз был отличной почвой для завязывания знакомства. А где сейчас знакомятся друг с другом студенты разных факультетов – ума не приложу.

А походы как доминирующий способ проведения каникул и отпусков – разве их можно заменить поездками в Ларнаку или в Барселону, куда ты возьмешь с собой разве что свою семью? Уникальное свойство России – что здесь один человек может сохраняться после смерти через свое отражение в других, которые тебе даже не родственники. И думаю, что это свойство поддерживалось теми формами общения между людьми, которые сейчас уходят в прошлое. Поразительно, и даже как-то неудобно признаваться, но советская власть, так неожиданно и к такому счастью для нас рухнув, унесла с собой из наших жизней в том числе и много хорошего. Что говорить, если горы, наши любимые горы, которым во всем мире нет равных, с концом советской власти оказались в другом государстве, к тому же охваченном бесконечной войной, и, тем самым, кончились!