А.М. Вершик

 

О научной, т.е. математической и теоретико-информационной, деятельности Р.Л. Добрушина написано немало, о забавных историях, случавшихся с ним, тоже сказано много, но мне хочется сказать о менее известных вещах, занимавших его, хотя я знаю об этом далеко не все.

По своему происхождению, симпатиям и подробностям жизни Юлик не мог не быть диссидентом в душе и не мог спокойно относиться к уродствам тогдашней советской жизни. Поскольку он относился по классификации человеческих темпераментов к лидерам, он постепенно становился заметной фигурой среди тех, кто был близок к диссидентству. Разумеется, это не было для него главным делом, и эта его активность была скрытой, но все же известной и друзьям, и, несомненно, органам, иначе он не попадал, как и многие другие, в число невыездных, неповышаемых и пр.

В этом отношении у нас с ним было много общего, и неудивительно, что рано или поздно мы сошлись в этих интересах, хотя я бывал в Москве лишь наездами, а он в Ленинграде тоже нечасто. Несколько раз я приглашал его сделать доклад на заседании нашего Общества, мы встречались на конференциях и т.д. Уже гораздо позже мы общались, пересекаясь в зарубежных поездках.

В 1967 году Р.Л. Добpушин ушел из Унивеpситета и возглавил новую математическию лабоpатоpию в Институте пpоблем пеpедачи инфоpмации. Одна из пpичин его ухода – тpудные отношения с паpтийным начальством мех-мата, а дpугая – пpекpасная возможность создать хоpоший математический коллектив. Это действительно стало удачей для него и его школы.

Постепенно ИППИ и лаборатория Добрушина стали местом, куда стекались неподходящие для мех-мата и МИАН'а, но приемлемые для этого места, талантливые математики. И воздух, около тех, кто работал с Юликом был, как сказал один автор по другому поводу, "броунизированным". Самиздат там ходил чуть ли не открыто.

Я думаю, что все это было известно в институте. Все помнят с каким КГБ-шным тщанием организовывались регулярные международные конференции по теории информации, проводимые институтом. Помню, мне не дали разрешения (точнее, характеристики) для участия в такой конференции в 1976 году в Репино (пригороде Ленинграда, куда я, конечно, с легкостью поехал, правда без права делать доклад), официальная "причина" отказа – я не веду общественной работы, а в кулуарах же было прямо сказано,

что: "его пускать нельзя, он такое расскажет иностранцам о факультете". Парадокс состоял в том, что проводя формальный надзор, за тем, что происходило (например, за каждым столом на банкете после конференции должен был сидеть как бы участник, а на деле – представитель органов, чтобы, якобы, слушать математические и другие беседы с иностранцами), они мало вникали в то, каких взглядов и симпатий придерживались люди, уже допущенные в некоторый круг. Поэтому Добрушину удавалось многое по тем временам. Например, на каждой такой конференции он мог организовывать интересные в научном отношении математические подсекции, имевшие весьма отдаленную связь с теорией информации, состав участников которых заставил бы сильно поморщиться самый либеральный отдел кадров. К тому же это был важный канал связи с коллегами по науке для тех, кто не имел возможности выезжать.

Об авторитете Добрушина на Западе (не только как ученого) говорит и то, что через него шла часть средств, которые направляли западные математики в помощь попавшим в трудное положение советским коллегам – безработным отказникам.

Среди математиков в 60-80-х гг., как и в других интеллигентских кругах определенного умонастроения, по рукам ходило много неподцензурной литературы. Юлик был одним из активных распространителей сам- и там-издата. Мы неоднократно обменивались с ним текстами. Кажется, в конце 77-го г. он сказал мне, что кто-то иэ приехавших с Запада математиков сделал ему царский подарок – подарил тамиздатскую книгу "Бодался теленок с дубом" Солженицына, и поэтому свой машинописный самиздатский экземпляр он может отдать мне. Я регулярно давал ему читать "Сумму", – реферативный ленинградский самиздатский журнал, издавашийся в Ленинграде с 1979 по 1982 го, в котором участвовал и я.

Вспоминаю первые перестроечные годы и открывшиеся возможности. Возникла масса грандиозных научно-общественных проектов, большей части которых не суждено было сбыться. Многие из них состояли в организации альтернативных по отношению к официозу научных и научно-общественных структур, типа Союзов ученых, независимых университетов и институтов и т.п. Юлик был активным участником этих обсуждений. Одной из удачных объединений такого рода была сахаровская "Московская трибуна" и ее ленинградская параллель "Ленинградская (потом Ст.Петербургская) трибуна", просуществовавшие до начала 90-х гг. Это были дискуссионные политические клубы интеллигенции. Что касается научно-общественных организаций, с которыми Добрушин связывал свои планы некоторое время, то в целом они не состялись так как наткнулись на традиционные у нас распри, амбиции и пр. Мой скепсис по отношению к ним Юлик стал разделять очень скоро.

Любопытная история, наверно, описанная и другими, – как Добрушин в конце 80-х стал ездить на Запад. Для того,чтобы преодолеть инерцию "невыезжаемости" в те годы все-таки нужно было нанести удар, и Юлик обратился с резким письмом в самую высокую инстанцию, в котором перечислял несчетное количество престижных приглашений, ни одно из которых он не смог принять, по понятным причинам, в течение почти 20-и лет. Аналогичную акцию тогда же предпринял и я, написав в АН письмо о произволе чиновника, заведовшего поездками в Польшу. В новой обстановке результат не замедлил сказаться – Юлика вызвали для беседы в ЦК. Он с иронией и некоторым удивлением рассказывал об этом визите к высокому лицу. В моем случае ирония также имела место, меня в конце концов пустили в Польшу, а бедного чиновника, как я потом узнал, перевели в другой отдел. Это был 1987 год, забрежжила свобода. "Отвязали", как выразился по этому поводу Юлик.

И вскоре он начал свой длинный маршрут по миру, который так нелепо прервался.